Фридрих Ницше - одинокий отрицатель прогресса
Заочно я уже был знаком с этим архи-реакционером, предтечей фашизма: "слабого подтолкни", "корми лучше белокурую бестию", "идешь к женщине - бери с собой плетку".
Захотелось узнать побольше таких афоризмов, чтобы блестнуть в обществе. Стал читать. Пишет господин Фридрих Ницше много, сложно, заумно. Некоторые места все-же понравились (оказались понятны). Фильтрую. Как бы цитатник.
Человеческое, слишком человеческое
Стыдиться своей безнравственности - это одна из ступеней лестницы, на вершине которой стыдятся также своей нравственности. /Но только сверхчеловек сможет туда подняться./
Воля к победе над одним аффектом в конце концов, однако, есть только воля другого или множества других аффектов. /Эйнштейн, однако./
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. /"Взгляни, взгляни в глаза мои суровые, быть может смотришь в последний раз"./
Из старых флорентийских новелл, - также из жизни: хорошая женщина и плохая женщина требуют кнута. /Однозначно./
"Это не нравится мне". - Почему? - "Я не дорос до этого". - Ответил так когда-нибудь хоть один человек? /Есть такой человек! Смотри в начало./
В конце концов "любовь к ближнему" является всегда чем-то побочным, отчасти условным и призвольно-мнимым по отношению к страху перед ближним. /"Не бьет - не любит"./
Самый великий тот, кто может быть самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, - человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного запаса воли. /А мы скажем, "не в силе Бог, а в правде"./
Воспитание страдания, великого страдания, - разве не знаете, что только это воспитание возвышало до сих пор человека? /Похоже на лозунг советской фантастики - "через тернии к звездам"./
Римлянин на арене, христианин в восторгах креста, испанец перед костром или зрелищем боя быков, современный японец, стремящийся к трагедии, рабочий французских предместий, страстно тоскующий по кровавым революциям, вагнерианка, с изможенной волей "претерпевающая" Тристана и Изольду, - все они наслаждаются и упиваются с таинственной алчностью одним и тем же - зельями великой Цирцеи "жестокости". /Я бы еще добавил фанатов "Агаты Кристи", подпевающих "плачет Белоснежка..."/
- "Но что же случилось с тобой?" - "Я не знаю, - сказал он, запинаясь, - быть может, гарпии пролетели над моим столом". /Хорошее объяснение своим хулиганским поступкам. И как поэтично!/
Гораздо более интересует меня вопрос, от которого больше зависит "спасение человечества", чем от какой-нибудь теологической курьезности: вопрос о питании. /Бестселлер "Как я похудел на 5 фунтов за два года" еще не был опубликован./
Брюхо служит причиной того, что человеку не так-то легко возомнить себя Богом.
Редко ошибешься, если исключительные поступки будешь объяснять тщеславием, посредственные - привычкой и мелкие - страхом.
Существует упорство в борьбе с самим собой, к утонченнейшим проявлениям принадлежат иные формы аскетизма. Некоторые люди испытывают столь сильную потребность проявлять свое могущество и властолюбие, что - за отсутствием других объектов или так как иначе это им никогда не удавалось - приходят наконец к тому, что начинают тиранизировать некоторые части самих себя.
Легче совсем отказаться от какого-либо вожделения, чем соблюдать в нем меру. /"Меры в женщинах и водке он не знал и не хотел"./
Сомнительно, чтобы путешественник мог найти где-либо на свете более безобразные местности, чем на человеческом лице. /Может, в девятнадцатом веке и не найти было, а в двадцать первом - легко./
Счастливый век совершенно невозможен потому, что люди хотят только желать его, но не хотят иметь его, и каждый отдельный человек, когда на его долю выпадают счастливые дни, прямо-таки научается молиться о беспокойстве и беде. /"А он, мятежный просит бури, как-будто в бурях есть покой"./
Побороть свой аффект - значит в большинстве случаев временно воспрепятствовать его излиянию и образовать затор, стало быть, сделать его более опасным. /А как же "заткни свой фонтан, надо и фонтану отдохнуть"?/
Преимущество плохой памяти состоит в том, что одними и теми же хорошими вещами можно несколько раз наслаждаться впервые. /"Маразм крепчал"./
О любви
Желание любить выдает утомленность и пресыщенность собою; желание быть любимым, напротив, - тоску по себе, себялюбие. Любящий раздаривает себя; тот, кто хочет стать любимым, стремится получить в подарок самого себя.
Каждый носит в себе образ женщины, воспринятый от матери: этим определяется, будет ли человек почитать женщин вообще, или презирать их, или в общем относиться к ним равнодушно.
Любовь есть такое состояние, когда человек по большей части видит вещи не такими, каковы они есть.
Любовь глупа и обладает богатым рогом изобилия; из него она раздает свои блага всякому, даже если он их не заслуживает и даже если он и не благодарен за них. Она беспристрастна, как дождь, который согласно Библии и опыту, промочит до нитки не только неправедного, но при случае и праведного. /"Любовь - зла, полюбишь и козла", говорят в народе./
Иной находит свое сердце не раньше, чем он теряет свою голову. /"Потерявши голову - по волосам не плачут"./
О религии
Наконец, людям обыкновенным, большинству, существующему для служения и для общей пользы и лишь постольку имеющему право на существование, религия дает неоценимое чувство довольства своим положением и родом, многообразное душевное спокойствие, облагороженное чувство послушания, сочувствие счастью и страданию себе подобных, она несколько просветляет, скрашивает, до некоторой степени оправдывает все будничное, все низменное, все полуживотное убожество их души. /Маркс был кратче - "опиум для народа"./
В учении Будды эгоизм делается обязанностью. "Необходимо одно: как тебе избавиться от страданий".
И с тех пор вся жизнь устраивается так, что нигде нельзя обойтись без жреца; во всех естественных событиях жизни - при рождении, браке, болезни, смерти, не говоря о "жертве" (трапезе), - является священный паразит, чтобы лишить все это естественности, "освятить" их, выражаясь его языком.
"Святой народ", удержавший для всего только жреческие оценки, только жреческие слова, и с ужасающей последовательностью заклеймивший все, что на земле представляло еще силу, словами "нечестивый", "мир", "грех", - этот народ выдвинул для своего инстинкта последнюю формулу, которая в своей логике доходила до самоотрицаная: в лице христианства он отрицал последнюю форму реальности - он отрицал "святой народ", "избранный народ", саму иудейскую реальность. /"Отрицание отрицания" - третий закон диалектики./
Христианство сказало: каждый человек зачат и рожден в грехе, и в невыносимо преувеличенном христианстве Кальдерона эта мысль снова связалась в узел и укрепилась так, что он осмелился высказать самый извращенный пародокс, какой только можно себе представить, в известных стихах: Величайшая вина человека - есть то, что он родился.
Слово "дьявол" явилось здесь благодеянием: в нем имели налицо могущественного и сильного врага: можно было не стыдиться страдания от такого врага.
Требование целомудрия усиливает внутренний пыл религиозного инстинкта - оно делает культ горячее, мечтательнее, душевнее.
Вместо здоровья - "спасение души", начиная с судорог покаяния до истерии искупления.
Европейский человек и уничтожение наций
Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры. И можно догадаться почему: христианство, алкоголь - два великих средства разложения.
Англичанин, будучи угрюмее, чувственнее, сильнее волей, грубее немца, - именно в силу этого, как натура более низменная, также и благочестивей его: христианство ему еще нужнее, чем немцу.
Против негодования ... только одно великое целебное средство - я называю его русским фатализмом, тем безропотным фатализмом, с каким русский солдат, когда ему слишком в тягость военный поход, ложится наконец в снег.
/про Россию/ Там сила воли откладывается и накапливается с давних пор, там воля - и неизвестно, воля отрицания или утверждения, - грозно ждет того, чтобы, по излюбленному выражению нынешних физиков, освободиться. /"Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!"/
Будущие европейцы, по всей вероятности, будут производить общее впечатление разношерстной толпы болтливых, бедных волей и пригодных для самых разнообразных целей работников, нуждающихся в господине и повелителе, как в хлебе насущном. /"Он к неизведанным безднам гонит людей, как стада... Посохом гонит железным... - Боже! Бежим от Суда!"/
Раз дело будет идти уже не о консервации наций, а о создании возможно крепкой смешанной европейской расы, - еврей будет столь же пригодным и желательным ингредиентом, как и всякий другой национальный остаток. Неприятные и даже опасные свойства имеются у каждой нации, у каждого человека; жестоко требовать, чтобы еврей составлял исключение. Пусть даже эти свойства имеют у него особенно опасный и устрашающий характер; и, быть может, новейший еврей-биржевик есть самое отвратительное изобретение всего человеского рода. /Осторожно, антисемитизм?/
Высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только вообще в войне, но даже в величайшей и ужаснейшей войне - т.е. во временном возврате к варварству, чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни. /Накаркал./
О культуре
Лейбниц и Кант - это два величайших тормоза интеллектуальной правдивости Европы! /Мы их и не читаем./
Вовсе не легко отыскать книгу, которая научила нас столь же многому, как книга, написанная нами самими. /Поэтому "чукча не читатель, чукча - писатель"./
Видеть в Гамлете вершину человеческого духа - по мне это значит скромничать в отношении духа и вершины. Прежде всего это неудавшееся произведение: его автор, пожалуй, смеясь, согласился бы со мной, скажи я ему это в лицо. /Заратустра, конечно, круче будет./
Искусство причиняет скорбь мыслителю.
Поэт торжественно везет свои мысли на колеснице ритма - обыкновенно потому, что они не идут на своих ногах.
Эти великие поэты ... - люди минуты, экзальтированные, чувственные, ребячливые, легкомысленные и взбалмошные в недоверии и доверии; с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какой-то изъян; часто мстящие своими произведениями за внутренную загаженность, часто ищущие своими взлетами забвения от слишком верной памяти. /- Издерганные, нервные хлюпики, - добавлял Владимир Ильич./
На писателя следовало бы смотреть как на злодея, который лишь в самых редких случаях заслуживает оправдания или помилования; это было бы средством против чрезмерного распространения книг. /Война графоманам!/
Период тиранов духа кончился. В сферах высшей духовной культуры, правда, всегда должно будет существовать господство, но это господство отныне находится в руках олигархов духа. /Период олигофрении./
Когда однажды доктор Генрих фон Штейн откровенно жаловался, что ни слова не понимает в моем Заратустре, я сказал ему, что это в порядке вещей: кто понял, то есть пережил хотя бы шесть предложений из Заратустры, тот уже поднялся на более высокую степень, чем та, которая доступна "современным" людям.
Мне кажется, что, если кто-нибудь берет в руки мою книгу, он этим оказывает себе самую редкую честь, какую себе только можно оказать, - я допускаю, что он снимает при этом обувь, не говоря уже о сапогах. /Книга Ницше - лучший подарок./
О политике
В каждой партии имеется человек, который, слишком фанатично высказывая принципы партии, склоняет остальных к отпадению. /"Колебался, но вместе с линией партии"./
Кто много мыслит, тот непригоден в качестве члена партии: своей мыслью он легко пробивает границы партии. /"Мы не знаем предела, мы вышли за"./
Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле слова реакционны... он втайне подготовляется к террористической власти и вбивает в голову полуобразованных масс, как гвоздь, слово "справедливость", чтобы совершенно лишить их разума (после того, как этот разум уже сильно пострадал от полуобразованности) и внушить им добрую совесть для той злой игры, которую они должны разыграть. /Запомни, товарищ! Полуобразованность опасна!/
Главная страница ОПЗ
Комментариев еще нет.